17 марта 2001 года ушел из жизни Виктор Кривулин . День памяти поэта Prosodia отмечает его программным стихотворением, обозначившим культурную стратегию многих неподцензурных поэтов-семидесятников.

Медведев Сергей

Вопрос к Тютчеву

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит

обломки льда советский календарь,

и если время – божья тварь,

то почему слезы? хрустальной не проронит?

И почему от страха и стыда

темнеет большеглазая вода,

тускнеют очи на иконе?

Пред миром неживым в растерянности, в смуте,

в духовном омуте, как рыба безголос,

ты – взгляд ослепшего от слёз,

с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…

Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком –

каким сказать небесным языком

об умирающей минуте?

Мы время отпоём, и высохшее тельце

накроем бережно нежнейшей пеленой…

Родства к истории родной

не отрекайся, милый, не надейся,

что бред веков и тусклый плен минут

тебя минует – веришь ли, вернут

добро исконному владельцу.

И полчища теней из прожитого всуе

заполнят улицы и комнаты битком…

И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я,

и сожалеть о ком?

(ноябрь 1970)

Чем это интересно

К 1970 году стало очевидным: оттепель закончилась, те, кто не успел стать «печатаемым» поэтом, как шестидесятники, к печатному станку допущены уже не будут.

Один из основателей СМОГа поэт Владимир Алейников так характеризовал это время: «Молодой романтизм развеялся без следа. Мы слишком хорошо знали, в какой стране мы живем. …К началу семидесятых сплоченные группы единомышленников – СМОГ, лианозовцы – распались… Уже не было общего воодушевления, подъема, праздничности, наивной восторженности, чрезмерной порывистости…»

Перед вторым послесталинским поколением стояла непростая задача: определить свое место в литературном процессе. По крайней мере, это было важно лично для Кривулина (1944–2001). По словам подвижника ленинградского самиздата Бориса Иванова, «Кривулин не преувеличивал, когда писал, что всегда чувствовал развитие поэзии как единого жизненного процесса. "Главное для меня, что я – часть этого процесса"».

По словам Виктора Кривулина (на тот момент 26-летнего школьного учителя), в 1970 году произошло два события, сформировавшие его как поэта.

Первое событие произошло в 5 часов утра 24 июля 1970 года, когда поэт читал Боратынского. Боратынский – ключевая фигура для ленинградской поэзии 1960-х – 1970-х годов. По словам Кривулина, «он имел влияние гораздо более сильное, нежели, скажем, Пушкин, Хлебников или Мандельштам» .

24 июля Кривулин дочитался «до того, что перестал слышать, где его голос, где мой. Я потерял свой голос и ощутил невероятную свободу, причем вовсе не трагическую, вымученную свободу экзистенциалистов, а легкую, воздушную свободу, словно спала какая-то тяжесть с души. Вдруг не стало времени. Умерло время, в котором я, казалось, был обречен жить до смерти, утешаясь стоической истиной, что "времена не выбирают, в них живут и умирают". Вот оно только что лежало передо мной на письменном столе, нормальное, точное, сносно устроенное, а осталась кучка пепла».

Второе событие, повлиявшее на творческую судьбу Кривулина, – смерть Леонида Аронзона (13 октября 1970 года). Кривулин считал его продолжателем тютчевского направления в современной поэзии, поэтом, равновеликим Бродскому. После смерти Аронзона Кривулин «физически ощутил, что все люди, которые умерли, на самом деле присутствуют среди нас. Они присутствуют через язык, через слово, и это совершенно другой мир – абсолютно свободный, вне пространства и времени, и в то же время абсолютно реальный».

Кривулин сделал свой выбор: «Мы время отпоём, и высохшее тельце накроем бережно нежнейшей пеленой». Раз времени больше нет, «полчища теней из прожитого всуе» заполнили улицы и комнаты битком. Как следствие, выбор собеседников стал гораздо шире.

Беседовать с поэтами далекого прошлого Кривулину показалось интереснее, чем, скажем, с шестидесятниками. Борис Иванов писал: «Для Ахматовой, которую Виктор несколько раз навещал, "советская поэзия не существовала", как и поэты Е. Евтушенко и А. Вознесенский. "Их не надо ругать – их просто не было. И надо сказать, что она меня этим заразила"».

Кривулин в стихотворении «Вопрос к Тютчеву» в качестве собеседника выбирает последнего поэта Золотого века. Это у него он будет спрашивать: «каким сказать небесным языком об умирающей минуте?», «чем дышать» и «сожалеть о ком»? Во вселенной Кривулина с «современником» Тютчевым можно обсудить «в какое море гонит обломки льда советский календарь»?

Тем более, что Тютчев – специалист в этом вопросе. В 1851 году он писал:

Смотри, как на речном просторе,

По склону вновь оживших вод,

Во всеобъемлющее море

За льдиной льдина вслед плывет.

На солнце ль радужно блистая,

Иль ночью в поздней темноте,

Но все, неизбежимо тая,

Они плывут к одной мете.

Все вместе – малые, большие,

Утратив прежний образ свой,

Все – безразличны, как стихия, –

Сольются с бездной роковой!..

О, нашей мысли обольщенье,

Ты, человеческое Я,

Не таково ль твое значенье,

Не такова ль судьба твоя?

И, кстати, ряд исследователей рассматривает стихотворение Тютчева как отсылку к державинскому «Река времён в своём стремленьи...»

Река времён в своём стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остаётся

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрётся

И общей не уйдёт судьбы.

Таким образом, ответ на вопрос «в какое море гонит обломки льда советский календарь?» ищут уже три поэта. Есть и четвертый – Мандельштам.

Илья Кукулин пишет:

«Помимо "вопросов к Тютчеву", однако, в стихотворении есть строфа, написанная не в единственном, а во множественном числе первого лица и производящая впечатление манифеста, положительной программы.

Мы время отпоём и высохшее тельце

накроем бережно нежнейшей пеленой...

Родства к истории родной

не отрекайся, милый, не надейся,

что бред веков и тусклый плен минут

тебя минует, – веришь ли, вернут

добро исконному владельцу.

Если полемика в стихотворении ведётся с Тютчевым, то источником положительной программы выступает Мандельштам. Первые строки процитированной строфы – очевидная, очень прозрачная аллюзия на стихотворение "1 января 1924 года". Это стихотворение, в котором чередуются (в основном) 6-стопный и 4-стопный ямб, является и ритмическим источником стихотворения Кривулина, с его резкими переходами от длинных к коротким ямбическим строкам:

Кто время целовал в измученное темя, –

С сыновьей нежностью потом

Он будет вспоминать, как спать ложилось время

В сугроб пшеничный за окном.

[...]

Два сонных яблока у века-властелина

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадёт».

После «Вопроса Тютчеву» Кривулин решил отказаться от всего ранее написанного. Культура стала для него альтернативой социума.

Борис Иванов писал: «Проект Кривулина – личное восприятие всей мировой культуры – давал ответ на целый ряд назревших проблем. Выводил "неофициала" из "аквариумной жизни", открывал перспективу интенсивного развития, наделенного смыслом исторической задачи: восстановить разорванную связь времен. Проект завершал отделение от советского искусства как сугубо провинциального и искусственного новодела, поворачивал к национальным традициям и общечеловеческим ценностям. В условиях культурной дискриминации игнорировался сам институт дискриминации. Избирая для себя критерии культуры – и никакие другие, литератор, художник, интеллектуал, таким образом, своим экзистенциальным решением морально узаконивал свое существование в культуре».

В 1978 году Виктор Кривулин стал первым лауреатом Премии Андрея Белого (первой неподцензурной советской премии) – «За развитие петербургской поэтической традиции».